В отличие от Аполлона, этого, по словам В.В. Шмакова, гения гармонии, Дионис есть сердце мира, его упоение и тоска. "Средь беспрерывной смены форм и видов бытия, - пишет ученый, - его зов неустанно звучит и всюду разносит жажду бесконечного и необусловленного, - отмечает он. - Каждую, самую крохотную частицу мира он насыщает бесконечным содержанием, чувством глубинного простора и мощи несказанной. Под многоцветным узором внешних форм он будит дремлющее единство и опьяняет все веянием его бездонности. Преграды падают, распыляются иллюзии индивидуальности, и всякая часть, выделившаяся из
121
беспредельного круговорота форм, должна насладиться развертывающейся в ней бесконечностью, ощутить себя во всем и раствориться в трепете единой космической жизни".
Аполлоническое и дионисийское начала, объемля и растворяя друг друга, должны восстановить некогда растерзанное единство и, распылив в его необъятности все разграничения, формы и иллюзии, пробудить Единое Безымянное от Его сновидения, породившего мир через иллюзии множественности. Однако, по словам В. В. Шмакова, в этом стремлении к преодолению форм есть только стихия, порыв, непреодолимое тяготение. Всякая система, порядок, последовательность здесь презираются. Это стремление в своей собственной стихии, в своем опьянении создает некий ритм, гармонию торжествующего безумия. Оно не знает и не хочет знать никаких законов, ибо оно бежит от внешней красоты и гармонии форм, утоляет жажду прекрасного непосредственно в первородном источнике жизни, и сливается с жизненным потоком, текущим под их покровом.
Дионису не свойственно космическое сновидение, но зато он объемлет собой всю внутреннюю его жизнь, все извивы томящихся сердец, их скорбь и тоску, их грезы и чаяния. И все порывы души, как отмечает В. Шмаков, - ее чувства несказанные, тихий свет и ураган терзаний, все то, что в безмолвии внешнего мира рождается в скорби бытия, без устали ткет причудливый, невыразимый, но безгранично влекущий к себе мир Диониса.
Сильнейшее орудие Диониса - опьянение, не знающее преград, которое пробуждает душу от тягостного сна потока форм и влечет ее в чарующую область жизни, не знающей преград и подчинений. Природа этого мира - экстаз. Он уносит душу на крыльях сладостного безумия в причудливые чертоги Любви, где в миг высочайшего напряжения сладостного слияния с жизнью она одновременно испивает и кубок Смерти, сгорая в ее пламенных объятиях.
Таков мир дивной и грозной сказки. Он не знает никакой ценности, кроме упоения, в котором все живое расцветает во всем блеске и через смерть своей самобытности приобщается к бессмертию необусловленного бытия. И этот мир влечет к себе человека, исполняет его дух великим томлением, сопричисляет к внутренней красоте, беспрестанно вырывает его из цепей космического сновидения.
122
Дионисийским оргиям греков можно, по мнению Ницше, придать значение празднеств искупления мира и дней духовного просветления. У них впервые природа достигает своего художественного восторга, впервые разрушение принципа индивидуальности становится художественным феноменом. В этих греческих празднествах прорывается как бы сентиментальная черта природы, словно она вздыхает о своей раздробленности на индивиды. А более всего возбуждала страх и ужас дионисийская музыка.
Ницше считал, что дионисийская культура должна была найти символическое выражение. Ей необходим был новый мир символов, телесная символика во всей ее полноте. Не только символика уст, лица, слова, но и совершенный, ритмизирующий все члены плясовой жест. Затем внезапно и порывисто рождались другие символические силы, силы музыки, в ритмике, динамике и гармонии. Разъясняя специфику дионисийства, Ницше отмечает: пластик, а равно и родственный ему эпик, погружены в чистое созерцание образов. Дионисийский музыкант - без всяких образов, сам во всей своей целостности - изначальная скорбь и изначальный отзвук ее. Лирический гений чувствует, как из мистических состояний самоотчуждения и единства вырастает мир образов и символов, имеющий совсем другую окраску, причинность и быстроту, чем пластический и эпический мир.
Выросшая из естественных состояний античная трагедия действительно с самого начала была избавлена от кропотливого портретирования действительности. Ее мир, по замечанию Ницше, - это все же ее произвольно созданный фантазией мир между небом и землею, равно вероятный и реальный, подобный тому, который уже имели верующие эллины в Олимпе и его обитателях.
С сатиры начинается трагедия, из чего говорит дионисийская мудрость трагедии, - это в данном случае столь же странный и удивительный для нас феномен, как и вообще возникновение трагедии из хора. Ницше считает, что мы имеем право назвать хор на примитивной его ступени в первобытной трагедии самоотражением дионисийского человека. Очарованность есть предпосылка всякого драматического искусства. На основании всего изложенного философ предлагает представлять себе греческую трагедию как дионисийский хор, который вновь и вновь разряжается аполлоническим миром образов. Хор греческой трагедии - символ дионисийски возбужденной массы.
123
По определению В. Шмакова, экстаз Диониса - это полное погружение в поток мировой жизни. Дионис влечет человека к раскрытию глубинных истоков жизни. Все его существо исполняется тяготением безраздельно слиться всеми частями своей души с родником, льющим в мир поток жизни, проникнуть повсюду во все его мельчайшие струйки, безраздельно срастись со всякой душой и замереть в ощущении вселенского трепета жизни.
Все формы и преграды в дионисийской культуре иллюзорны: будучи созданием лишь игры случая и обстоятельств, они выходят из небытия на краткий миг, чтобы возвратиться в прах, откуда они вышли. Всякое стремление к форме, закреплению, ограничению, согласованию с условностями есть заблуждение или безумие. Все, что действительно существует, не нуждается в мертвенных слепках и жалких пародиях на свое бытие. Только то должно искать исполнения своей жалкой цели среди условного и преходящего, что не причастно вечному и безусловному, что способно лишь к иллюзорному существованию.
Неспособное к бытию вне оков относительного вовсе не существует в действительности, - к такому выводу приходит В.В. Шмаков,, комментируя специфику дионисийского начала. Стремление к конкретной определенности есть признак слабости, неспособности жить среди горного простора и царственной свободы. В мире форм нет и не может быть адекватного раскрытия монументальных смыслов, а потому все истинное для него остается непроницаемой тайной. Будет день, и все формы растают, чтобы впредь не возрождаться, но это лишь еще более обогатит свободу приобщения к живой жизни. А потому призвание человека состоит в искании вечно живого и необусловленного, скрывающегося за изменчивой и лживой фата-морганой мимолетных форм.
Все творения рук, слова человека получают смысл и значение лишь постольку, поскольку они являются символами, раскрывающими надмирную правду. Вся окружающая человека природа имеет единственной целью своего бытия также раскрытие вечной гармонии и неисчерпаемого богатства жизни среди смены мелькающих существований форм и существ. В каждое мгновение создаются новые формы, но их собственная ценность всегда равна нулю, ибо во всей природе ценно только вечное.
В экстазе Диониса человек всецело охватывается его безграничностью. Все преграды, отделяющие его самость от окружающего, бесследно исчезают, далее таящееся воспоминание о ней
124
становится нелепым, но в то же время чувство своей подлинности необычайно обостряется. Все в мире, и даже бывшее недавно столь чуждым и далеким, чудится близким, родным, нераздельным. И среди этой торжествующей стихии всеобщего единства каким-то ненужным придатком он воспринимает собственную личность. Нарастает ощущение внутренней глубины: одни за другими все разделы и формы от мельчайших до крупнейших членений делаются пустыми, излишними, лишенными оправдания. Чувство пространства перерождается, и все кажется непосредственно связанным между собой и повсюду единым.
Однако это ощущение, по словам В.В. Шмакова, улавливает лишь внутренние тайники бытия. Призвание и смысл конкретной жизни остаются далекими и недоступными, да и всякий интерес к ним угасает. Все существо человека исполняется веянием бездонной глубины всеобщего единства и непрерывно льющимися волнами беззвучной гармонии отовсюду и везде. И переливы этой стихии бездны овевают душу и насыщают ее любовью к безграничному простору.
Подобные переживания порождают в дионисийской культуре страстное влечение к дерзновенным порывам, ниспровержению всех пределов, разрушению всех форм, чтобы достигнуть сладостно-мучительного упоения торжеством надмирного безумного молчания, предерзостно нарушенного жалкими созданиями минуты и тлена. Их презренное бытие и притязания на какой-то смысл лишь оскорбляют величие истинно существующего, а потому они должны быть возвращены в бесформенный прах. Беспредельный простор, крутящийся вихрь смен и перерождений, молниеносная быстрота движений повсюду - вот закон Жизни. И только погрузившись вполне в этот поток торжествующего бытия, живая душа может достичь высшего покоя.
"Чуден и сладостен миг, когда рассеявшийся мир форм и граней раскроет врата этой трепещущей тишины, - читаем у В. В. Шмакова. - Она царствует здесь, ибо нет образов недвижных, нет владения предметного, нет и борьбы. Никто не нуждается в закреплении самости и будущих возможностей, ибо все уже раскрыто, все есть всегда. Всякий порыв здесь тотчас бы нашел свой отклик, но он не может и возникнуть, ибо цели и пути раскрыты в самих истоках. Подобно быстрым сновидениям, мелькают здесь облики безмерные, но творческий поток тотчас же их вновь уносит, сменяя тьмы других".
125
В дионисийском порыве торжество покоя и движения, безмерных и тщетных возможностей исполнения, пресыщения силой и ее вечной жажды создают особый ритм, причудливый, невыразимый, но чарующий до самозабвения. Погружаясь все глубже и глубже в этот поток нерожденного, душа человеческая на последнем пороге тайны первородной жизни вдруг слышит зов к творческому запечатлению почерпнутых богатств. Но вот душа отвергла этот зов. Она нисходит дальше в глубь своих истоков. Волны потока жизни со все возрастающей силой ревут в бешеной пляске, и с каждым дальнейшим мгновением сердце начинает все реже стучать и рваться в груди, а тело содрогается в судорогах. Появляется и быстро растет ощущение невесомости, а беспрестанно видоизменяющийся ритм заставляет колебаться в различных направлениях все атомы тела.
Вслед за этим наступает смешанное действие затягивающих тяготений повсюду разверзающихся бездн, разметывающих все существо в пустоту, все ускоряющего вращения вихря и подавляющего хаотичного многообразия мелькающих возможностей. Но это уже превосходит пределы выносимого, сознание развертывает грозно зияющие провалы, в которых на мгновение чудятся все извивы вселенской жизни, а затем сразу все смешивается между собой всепоглощающими кольцами, тающими во мраке бытия.
126
