Книга Джеймса до сих пор остается непревзойденной по проникновению в тайны мистического опыта. Попытка выявить признаки мистики, к сожалению, не получила в последующей традиции столь глубокого подхода. Слово "мистика" (от греч. - "таинственный") родилось, как считают специалисты, от глагола "мыин", который означал "закрыть глаза и рот". Вероятно, первоначальный смысл был связан с обетом хранить молчание, быть посвященным в мистерии. Это были тайные культы, которые представляли собой подпольные пережитки догреческой религии поклонения Матери Земле. Они сохранялись в гомеровскую и более поздние эпохи. Во времена классической Греции сама тайна, которая скрывалась от посторонних, называлась мистикой.
В общем, суть мистического мироощущения сводится к представлению о двойственности мира. За привычным, каждодневным угадывается иное бытие. Стремление вступить в прямой контакт со сверхъестественным и выражает по существу психологическую основу мистики. В этом смысле мистика не просто древнее религии, она составляет базу почти всех без исключения религий. Все вероисповедания во все времена и у всех народов,
256
будь то сектантство, ортодоксальные религии или православие, имели и имеют в себе мистическое начало.
Однако мистика имеет и более узкий смысл. В толковании Джеймса под мистикой подразумевается такой тип религии, который подчеркивает непосредственное общение с Богом, интимное сознание божественного присутствия. Мистика - это религия в ее наиболее напряженной и живой стадии. Такой же точки зрения придерживался позже и немецкий социолог Макс Вебер. Он считал, что в некоторых религиях мистика присутствует в ослабленном варианте. Вместе с тем, по его мнению, религиозное мироощущение дервишей, например, проистекает из мистико-экстатических источников, а не из отношения к надмирному Богу-творцу.
Все корни религиозной жизни, как и центр ее, мы должны, по мнению ученых, искать в мистических состояниях сознания. Джеймс выделил четыре главных характерных признака, которые служат критерием для различения мистических переживаний. Первый из них - неизреченность. Иначе говоря, человек, прошедший через мистический опыт, - будь то неожиданное обретение знания, как у средневекового мистика Якоба Беме, или исповеди людей после клинической смерти, - не может изложить собственные ощущения и обретенные впечатления на обыденном языке.
Философ выдвинул предположение, будто мистические состояния скорее принадлежат к эмоциональной сфере, нежели к интеллектуальной. Традиционные предпосылки теории познания мало что проясняют в содержании мистического опыта. Он трудно выразим на языке привычных образов вовсе не потому, что имеет чувственную природу. Ведь, казалось бы, такого рода впечатления, если они нерациональны, вполне могут быть пересказаны с помощью символов и иных архетипических образов.
Немецкий мистик Р. Штейнер также писал о неизреченности как признаке мистического опыта. В работе "Христианство как мистический факт и мистерии древности" он отмечал, что преображенная личность, т.е. та, которая обрела мистический опыт, "не находит достаточно высоких слов для выражения значительности своих переживаний". Не только образно, но и в высшем реальном смысле, по мнению Р. Штейнера, личность, которая соприкоснулась с трансцендентальным миром, оказывается для самой себя как бы прошедшей через смерть и пробудившейся к
257
новой жизни. Для такой личности ясно, что никто, не переживший того же, не в состоянии правильно понять ее слов. Так было, в частности, в древних мистериях. Эта "тайная" религия избранных существовала наряду с народной религией.
"Тайные" религии оказываются везде у древних народов, куда только проникает наше познание. Путь к тайнам универсума пролегал через мир ужасов. Никто из тех, кто приобщился к эзотерическому опыту, не имел права разглашать обретенное. Известно, что древнегреческого драматурга Эсхила обвинили в том, что он перенес на сцену кое-что из того, что узнал из мистерий. Эсхил бежал к алтарю Диониса, чтобы спасти жизнь. Разбирательство показало, что он не был посвященным и, следовательно, не выдавал никаких тайн.
В своих работах Р. Штейнер подробно описывает тайный смысл мистерий как феноменов культуры. Он ссылается, в частности, на Плутарха, который сообщает о страхе, испытываемом посвященным. Древнегреческий историк сравнивает это состояние с приготовлением к смерти. Посвящению предшествовал особый образ жизни, призванный привести чувственность под власть духа. Пост, обряды очищения, уединение, душевные упражнения - все это предназначалось для того, чтобы проработать мир своих низших ощущений. Посвящаемый вводился в жизнь духа. Ему предстояло созерцание высшего мира.
Мир, окружающий человека, обычно обладает для него статусом реальности. Человек осязает, слышит и видит процессы этого мира. То же, что возникает в душе, не является для него действительностью. Но бывает и так, что люди называют реальными именно те образы, которые возникают в их духовной жизни.
В человеке есть нечто, что вначале препятствует ему видеть духовными очами. Когда посвященные вспоминают, как они проходили через опыт мистерий, они ссылаются именно на эти трудности. Это говорит о том, что мистический опыт невыразим. Р. Штейнер ссылается на древнегреческого философа-киника, который повествует, как он отправился в Вавилон для того, чтобы последователи Зороастра провели его в ад и обратно. Он рассказывает, что в своих странствиях переплывал через великие воды, проходил через огонь и льды.
Этот философ был мистом, т.е. человеком, прошедшим через мистический опыт. Некоторые мисты рассказывали о том, как
258
их устрашали обнаженным мечом, с которого струилась кровь. Однако непосвященным трудно понять реальность того, про что говорится.
Мистический опыт неадекватен земному. Эти рассказы понятны, когда человеку известны этапы на пути от низшего познания к высшему. Ведь посвящаемый сам испытывает, как вся твердая материя растекалась подобно воде, и он утрачивал под собой почву. Все, что прежде ощущалось им как живое, было убито. Как меч проходит через живое тело, так дух прошел через чувственную жизнь. Человек видел струившуюся кровь чувственного мира.
На самом деле признак мистического опыта, на который ссылаются Джеймс и Штейнер, может характеризовать духовную практику такого рода. Однако является ли он сущностным? Можно ли через него выразить феномен мистики? По нашему убеждению, неизреченность не передает глубины данного феномена. Мистический опыт трудно воспроизводится устоявшимися средствами не потому, что он эмоционален по природе и чужд интеллекту. Во-первых, нередко мистические видения по своему характеру как бы имитируют работу мысли. Например, сапожник Я. Беме, будучи безграмотным, не зная никаких иностранных языков, тем не менее изложил полученную им в галлюцинаторном опыте картину мироздания. Она даже получила у него своеобразное доктринальное обоснование. Разве в этом случае можно говорить о показаниях не интеллекта, а чувств?
Неизреченность как признак мистического опыта связана вовсе не с тем, что он укоренен в чувственной природе человека. Скорее, можно говорить о том, что сам этот опыт не имеет конкретных аналогов в земной жизни. Специфика мистических переживаний иная, нежели обычные повседневные впечатления бытия. В них нет различения эмоционального и рационального, ибо этот универсальный опыт целостен, неразделим.
Те, кто пережил клиническую смерть, с трудом приискивают слова, чтобы рассказать о встрече со Светоносным существом, об отделении души от тела, о странствиях души. Невыразимость этих ощущений обусловлена вовсе не тем, что они отгорожены от показаний рассудка. Скорее, речь идет о приобщении к неземному, потустороннему опыту. Следовательно, дело не в том, что для оценки симфонии нужно иметь музыкальное ухо, как это подчеркивает Джеймс. Тот, кто не обрел мистический опыт,
259
остается невосприимчивым к нему, ибо это нечто принципиально иное...
Интуитивность - второй признак мистического опыта. Джеймс подчеркивает, что хотя мистические состояния относятся к сфере чувств, тем не менее они являются особой формой познания. Человек проникает в глубины истины, закрытые для трезвого рассудка. Это своего рода откровения, моменты внутреннего просветления. Разумеется, мистический опыт по самой своей природе сопряжен с интуицией. Однако можно ли этот признак считать базовым? Ведь интуиция сопровождает и научное творчество, которое едва ли кто может причислить к области мистики.
Никто как будто не оспаривает тот непреложный факт, что интуиция - благословенный человеческий дар. Однако в традиционной теории познания она вовсе не выглядит вольноотпущенницей беспокойного рассудка. О ней вспоминают, когда всепроникающий ум достигает пределов усталости, возникают паузы в процессе продвижения к истине. Тогда интуиция оказывается востребованной. Подспудная работа сознания начинает плодоносить. Искра озарения венчает аналитическую работу интеллекта, демонстрируя неисчерпаемый потенциал рефлексии. Так разум берет на вооружение тончайшие механизмы бессознательного творчества.
Большинство научных открытий совершается, как известно, самым непредвиденным способом. Рефлексивное мышление действительно тесно связано с творческим порывом. Научное напряжение в чем-то сродни художественному. Бертран Рассел утверждал, что Альберт Эйнштейн при открытии теории относительности начал с поэтического проникновения в истину. Немецкий химик А. Кекуле пришел к идее бензольного кольца (циклическая формула бензола), потому что ему приснились извивающиеся змеи, одна из которых схватила себя за хвост.
Как показывают эти примеры, без интуиции не может быть человеческого искания истины... Но какова ее собственная роль в обостренном осознании реальности? Выходит, она годится только как подпорка? Не будь разума, она явилась бы слепым поводырем. Интуиция, стало быть, дополняет интеллект, но при этом не может соперничать с ним в постижении мира. Как самостоятельное средство познания интуиция не обладает важнейшими свойствами, которыми можно характеризовать интеллект. Более того, по мнению Джеймса, она идет вразрез с
260
умозаключениями рассудка. Однако сочетание нашей интуиции и разума могло создать такие великие мировые учения, как буддийская и католическая философии. Непосредственное, интуитивное убеждение таится в глубине нашего духа, а логические аргументы - только поверхностное проявление его... В трансе возможны настоящие метафизические откровения.
Несмотря на то, что интуитивное познание сродни мистическому опыту, мистика невозможна без интуитивности, на чем, собственно, и настаивает Джеймс. Она приоткрывает некую реальность, которая предстает в своей целостности и неразъемности. Интуиция кажется фрагментарной не только по отношению к логической конструкции. На самом деле она всеохватна и всепроникающа. Вот почему в наивном, дофилософском сознании есть здоровый реализм, универсальное чувство бытия, которое в известной мере было рассечено и умерщвлено развитием рационального познания.
Уже давно интуицию признали базисным природным даром человека. Фантазируя, предвосхищая события, он как бы реализует собственную природу. Именно так трактовал эту проблему, скажем, философский антрополог Арнольд Гелен. Для человека, по его мнению, важен не только наличный жизненный опыт, но и опыт возможного, представимого через фантазию. Он поэтому рассматривал человека как фантазирующее существо, способное войти в реальность через интуицию.
Представители одного из философских направлений - философской антропологии - пытались понять, не потускнел ли присущий нам дар воображения? Не потеряли ли мы в себе драгоценные свойства мечтателей? Куда делись фантазеры, создатели воздушных замков? Почему наша повседневность утратила поэтическое измерение? Даже наши сны стали будничными, тревожными, уныло-достоверными. А помнится, Платону приснился лебедь, опустившийся на его грудь...
Не аналитическая ли традиция приглушила фундаментальные интуитивные способности человека? В мистическом опыте эти задатки развивались с предельным напряжением. Мистическое погружение в себя, по мнению Н.А. Бердяева, есть всегда выход из себя, прорыв за грани. Мистика постоянно учит, что глубь человека более чем человеческая, в ней кроется таинственная связь с Богом и миром. "В мистике есть духовное дерзновение и почин внутреннего человека, глубочайших глубин духа".
261
В современной философии проблема соотношения интуиции и разума обсуждается довольно широко. Много пишут, например, о сопоставлении науки и искусства, интеллекта и творчества. О чем идет речь? Разум не может претендовать на абсолютную истину, но тем не менее результаты его деятельности объективны, тогда как интуиция предельно субъективна. (Джеймс напоминает об общеобязательности выводов разума.) Художественное творчество в известной мере вневременно. Не случайно, скажем, Стендаль или Ван Гог, хотя и отвергали расхожие стандарты общества, в котором они жили, в то же время болезненно воспринимали кардиограмму собственной популярности. Общественное мнение могло свести к нулю ценность их фантазий, - это они понимали прекрасно.
Принято считать, что наука строится на объективных и вещественных доказательствах. Научное мышление пытается освободиться от ценностного подхода. Аналитическое сознание вбирает в себя многоликий жизненный опыт. Оно всегда открыто для уточнений. Результаты теоретических изысканий не зависят от диктата личности. Интуиция же не подлежит коррекции, она захватывает крайне незначительный сектор человеческой субъективности.
Тогда тем более можно ли абсолютизировать эти опознавательные знаки? В научном творчестве многое сопряжено с личностью ученого. Порою теоретические догадки столь индивидуальны, внезапны, точно рождается бессмертное художественное произведение. Внутриатомная константа, плод гениального творческого воображения Планка, через два десятилетия оказалась тем поразительным сцеплением волновой и корпускулярной картины мира, которые взаимно исключали друг друга. Именно так оценивал французский академик Р. Латарже открытие в 30-х годах так называемых соотношений неопределенности В. Гейзенберга и принципа дополнительности Н. Бора. Он писал о том, что через половину тысячелетия работу Планка можно будет читать с тем же восхищением, с каким сегодня мы рассматриваем скульптуры Микеланджело в усыпальнице Медичи...
Означает ли это, что великие творения науки и искусства в чем-то сходны? Несомненно. Однако, согласно современным взглядам, между ними остается существенное различие. Научное творчество выстраивается по непреложной логике собственного развития. Открытие, подготовленное теоретическим прогрессом,
262
по существу, ждет своего автора. Не родился бы, скажем, Ньютон, разве его законы не вошли бы в современную физику? Разумеется, вошли бы, но под другими именами...
А вот если бы не было Моцарта, разве другие композиторы, скажем, Мессиан, Менотти и Бриттен, создали бы моцартовского "Дон-Жуана"? Ничего подобного. Они бы сотворили совсем иной художественный мир... Что же происходит в акте творческого озарения? Многие исследователи говорят о роли интуиции, эмоций. Другие отдают приоритет строгой мысли. Одни призывают к фантазии и выдумке, другие, напротив, прокламируют только устремление к истине. Кто-то настаивает на свободе самовыражения, на самоотрешенности и творческих муках. Иные, напротив, предостерегают от спонтанных усилий и толкуют об интеллектуальной самодисциплине.
В любом случае никому не приходит в голову принижать достоинство интуиции. Ей воздают должное, но только в определенных пределах, когда она выверена разумом. Пожалуй, никто не выразил такую концепцию лучше В.С. Соловьева. Рассуждая, скажем, об абсолютном первоначале, он указывает на центральную идею, которая, по его словам, дается только умственному созерцанию или интуиции. Способность к такой интуиции, как он полагал, есть действительное свойство человеческого духа.
Однако здесь философ вступает в противоречие с Джеймсом, согласно которому интуиция вовсе не является выхлопным клапаном для познающего ума. Она служит вполне самостоятельным и самодостаточным средством мировосприятия. Более того, древний гнозис, как можно полагать, вообще базировался не столько на аналитическом размышлении, экспериментальном практикуме, сколько на созерцательном, всеохватном и интуитивном постижении реальности.
Кроме того, Джеймс указывает на два других признака (помимо неизреченности и интуитивности) мистического опыта, которые, по его мнению, нельзя рассматривать как базовые. Они менее значительны, чем первый, хотя и часто встречаются. Один из них кратковременность. Мистические состояния не бывают длительными. После их исчезновения трудно воспроизвести их в памяти. Однако после многочисленных возвращений они способны обогатить и расширить душу.
Мистические переживания - это как бы кратковременный рейд в иное бытие. Оно не может продолжаться слишком долго.
263
Однако Джеймс проходит мимо другого, не менее значимого, как мне кажется, признака мистического опыта.
Дело в том, что время внутри экстатических переживаний вообще протекает иначе. Оно не соотнесено с земным, посюсторонним. Мистический опыт динамичен, насыщен, скоротечен. Иногда впечатления, которые захватывают человека, представляются длительными. Человек вспоминает собственную жизнь. Внутри души происходит много неожиданных событий. Кажется, будто протекла целая жизнь. Однако в земном измерении все это может длиться всего две-три минуты. Люди, прошедшие через клиническую смерть, в своих исповедях воспроизводят множество разных эпизодов, в которые они были погружены. В подлунном мире это заняло бы огромный срок. Но в том-то и свойство мистического опыта, что в нем время протекает иначе - насыщеннее и динамичнее.
Бездеятельность воли - таков по Джеймсу, четвертый признак мистического опыта. Мистик начинает ощущать свою волю как бы парализованной или даже находящейся во власти какой-то высшей силы. Обладает ли мистическое переживание этим свойством? Возможно, хотя сам же философ подчеркивает, что проникнуть в мистический экстаз иногда можно только с помощью волевых усилий. В современных экспертизах встречаются факты, когда человек, захваченный мистическим опытом, демонстрирует волевые импульсы. Например, усопший хочет вернуться к жизни, и Светоносное существо отпускает его...
Как нам представляется, признаки мистического опыта, указанные Джеймсом, не столько демонстрируют его природу, сколько эмпирически описывают его для тех, кто не погружен в подобное состояние. Впрочем, философ и сам обозначает избранную им методику анализа религиозных феноменов. Он пытается понять их не изнутри, а с точки зрения человеческих потребностей, многообразия жизненного опыта. Однако он справедливо указывает: истина мистического характера существует только для тех, кто находится в экстазе. Она непостижима для людей в ином состоянии.
264
