П.М. Бицилли
В защиту русского языка¹

Я выступаю в защиту русского языка от его усердного, неутомимого, ученого и даровитого защитника и охранителя, кн. С.М. Волконского. Уже давно в интереснейших, богатейших наблюдениями статьях кн. С.М. Волконский ведет борьбу против порчи родного языка, против его засорения варварскими словами, против того, что он считает искажениями ударений, свойственных языку культурных слоев, против провинциализмов, бессмысленных словосочетаний и так далее. Во многих случаях автор глубоко прав, - и тем не менее, читая его статьи, я часто мысленно благодарю Бога за

475

то, что он на этом поле пока - единственный, кажется, воин, и что ему не удалось объединить вокруг себя толпу таких же ревнителей, создать учреждение типа гуманистических "академий"и присвоить себе над нашим языком и нашей литературой власть vitae necisgue.

Всякое бережье языка - дело весьма почтенное и заслуживающее величайшего сочувствия - таит, однако, в себе одну неустранимую опасность, обуславливаемую внутренней противоречивостью в самом задании. Язык в каждый данный момент представляется нам некоторой системой, в которой есть своя закономерность, своя логика и своя стройность. Над миллионами и десятками миллионов реально существующих "языков", число которых равняется числу в данный момент говорящих на данном "языке" людей, возвышается нечто среднее, - именно этот "общий язык", та стихия, тот Океан, коего все эти "языки" суть капли, та верховная инстанция и граница индивидуального языкового произвола, которая пребывает в грамматике и в словаре, выражающих собою с более или менее исчерпывающей полнотой "образ" и "норму" данного "языка вообще", отвлеченные от творений художественного, научного и т. д. слова, от "средней" речи классов, задающих тон, - граница, представляющаяся в этот данный момент абсолютной и непереходимой, на самом же деле постоянно переходимая и в результате повторных и массовых переходов постоянно и незаметно как-то меняющихся. Мы учим грамматику Смирновского, как физику Красвича, и огромному большинству из нас и в голову не приходит, что эти учебные "предметы" не имеют между собой по своей внутренней природе ничего общего. Мы заучиваем как некий категорический императив, обретаемый в "чистом" сознании, что в том случае, если в придаточном предложении обстоятельства времени подлежащее не то же самое, - какое в главном, то это предложение нельзя сокращать посредством деепричастия. Это: нельзя сокращать имеет для нас такой же вес, как: не убий. А вот Толстой преступил закон и сокращал, дерзновенно обратившись от русских скрижалей завета к французским. Значит - язык Толстого "неправильный" русский язык? Плохой язык? Не исправить ли его по Смирновскому? Но тут-то и возникают сомнения: да правила-то "правильного" языка сами откуда отвлечены? От языка "всех"? Нет, конечно. От языка "большинства образованных людей"? Но почему воля этого "большинства" закон, а воля Толстого - беззаконие? Это - не в "духе" языка? Получается явная нелепость: оказывается, можно быть великим писателем земли русской и не понимать, не чувствовать "духа" русского языка.

Не менее сложен и тот вопрос, который особенно интересует кн. С. Волконского и который представляется ему таким простым: вопрос об ударениях. Кн. Волконского возмущают такие ударения, как: приговор, заговор, договор, как: я пережил и т.д. Он не устает повторять: надо говорить приговор, пережил и так далее и так далее. Почему, однако, надо? Потому, что ударять иначе - не принято.

476

Кем - не принято? И с каких пор? И - какое мне дело до того, принято или не принято? Хочу быть смелым, хочу быть дерзким и, бросая вызов кн. Волконскому, произношу: приговор. Получается одно из двух: либо я останусь со своим приговором в отнюдь не гордом одиночестве, в лучшем случае при жалкой кучке темных адептов моей ереси; либо -O мое новшество привьется, раздастся "с трибуны" и "с подмостков" и тогда - ...новый кн. Волконский станет на страже приговора и будет гнать в три шеи приговор. У нынешнего кн. Волконского есть еще одно возражение. Он предвидит возможность победы новых ударений, и спрашивает себя: как же тогда мы будем воспринимать наших классиков? Я пережил свои желания?.. Это, однако, не так страшно. Не смущают же нас у Пушкина ни музыка, ни кладбище. Всего вероятнее, те новшества в ударениях, которые слишком уж мешают читать великих поэтов, сами собою отпадут, если только школа будет поддерживать культ русского художественного слова; если нет - нет.

Ясно одно: узаконить для каждого русского слова постоянное место ударения нет и, вероятно, никогда не будет возможности. Тут уж позволительно апеллировать к "духу" языка, - и это можно доказать рассмотрением так называемых "поэтических вольностей", т. е. того, что начинает казаться вольностью, когда ударение успело сместиться. Я думаю, что у хороших поэтов "вольностей" этого рода вообще нет и не было. Новшества в ударениях для поэта никогда не желательны. Они "обновляют" слова, вносят в них какой-то новый смысловой оттенок, но поначалу режут ухо. Совершенно ясно, что для Сумарокова музыка не было "вольностью": когда музыка вам прямая неизвестно. В противном случае - что стоило бы ему сказать: когда вам музыка прямая неизвестно? Пушкин писал (а значит, и говорил): губах. Державин писал: в дверях, и не только идут (так и Лермонтов), но и идет. У него же я нахожу игры вместо игры, детям без резьбы; у Сумарокова - красы, украсило, свойство в смысле качество (вот, кстати, сказать, хороший пример смысловой дифференциации слова под влиянием смещения акцента: свойство осталось и доселе в смысле родственного отношения; в смысле качества - свойство). Так, конечно, и говорилось: свойство, ср. рабство (Радищев). Иные слова имеют колеблющееся ударение: холмы и холмы; коней и коней (это доказывается на примерах из Пушкина), счастливый и счастливый, подданство и подданство и т.д. Здесь можно говорить только об известных тенденциях. Русскому языку свойственна тенденция отодвигать ударение назад. Это сказывается на изменении родовых имен: в старину говорили: Пашков, Дашков, Марков (что видно из орфографии нач. XIX в. - Морков), Одоевский (почему иногда писалось Одуевский, ср. еще и сейчас - Достоевский), - Толстой называл свою тетку Ергольская (свидетельство Гольденвейзера); до сих пор сохранились: Щербацкбй, но и Щербацкий, Трубецкой, - но уже при отсечении первой половины в XVIII ст. получилось сразу: Бецкий.

Отодвигание ударения назад происходит несомненно преимущественно на общественных низах. Но демократизация языка есть

477

ли его порча. Мы постоянно вспоминаем о совете Пушкина: учиться языку у московских просвирен. Зачем же шарахаться от результатов? Надо брать пример с самих москвичей. В Москве и в культурном слое привились и разъяснить, и умéньшить, и даже рóзмах (слышано мною от москвича-профессора). При этом разъяснить и уменьшить не вытеснили ни разъяснить, ни уменьшить. Создались новые слова, - ибо смещение акцента всегда сопровождается - вернее обусловливается - обогащением смысла, возникновением нового смыслового оттенка, если не логического, то эмоционального. Конечно, est modus in rebus. Общерусский литературный язык связан ближе с великорусским "наречием", нежели с мало- или белорусским. Допущение юго-западно-русских брала, дала, была красивее, с детьми и т.д. было бы уже не "демократизацией" языка, а своего рода Capitisi deminutio, умалением достоинства и "провинциализацией".

Все это, однако, очень шатко и условно. Жизнь с ее повседневными заботами и нуждами дала в свое время начало двум словечкам: правожительство и правоучение. Столько раз "право" ходило в паре с "жительством" и с "учением", что под конец срослось с ним. Так возникают все сложные слова. Но эти шокировали. Слишком уж они были "местечковые". И понятно: ведь они имели отношение к "институтам", интересовавшим главным образом евреев, "черты оседлости". Сами же по себе - чем они хуже "месторазви-тия"? Этот термин, пущенный даровитым экономистом и географом П.Н. Савицким, уже воспринят выдающимся русским историком Г.В. Вернадским (Начертание Русской Истории. I, 1927) и несомненно привьется: "месторазвитие" богаче смыслом, чем просто "место развития".

Всякое обогащение языка скорее благо, нежели зло. Поэтому и галлизмы бывают "милы". Кн. Волконский требует, чтобы иностранные слова при заимствовании по крайней мере не "искажались". В пример такого искажения он приводит "радикюль" - из reticule. Но его упрек обращен не по адресу: "искажение" состоялось в Париже тогда же, когда вязаные ручные сумочки вошли в моду (в эпоху Директории) - и Литтре дал "ридикюлю" место в своем словаре, словаре живого, реального языка. "Искажения" и "народные этимологии" часто бывают полны смысла. Иной раз они нелепы. Но время все покрывает. Слово самого идиотского, самого "беззаконного" происхождения, укоренившись и ставши общеупотребительным, тем самым и облагораживается. Станет ли кн. Волконский добиваться изъятия "дирижера" на том основании, что это слово только выдает себя за какое-то несуществующее и никогда не существовавшее французское?

Плохи те новшества, которые так или иначе подтачивают корни языка. В последнее время стали употребляться почерпать, почерпает, почерпают в значении praesens'a. Это свидетельствует об утрате чуткости и величайшей драгоценности русского языка - к видам. Недаром виды - последнее, что дается иностранцам.

478

Немец, проживший двадцать лет в России, способен сказать: я буду позвать, я завтра прихожу к вам и т.д. По той же причине возбуждает тревогу излюбленное почему-то нынешними философами слово осознавать (осознают, осознающий и проч.), хотя тут несколько спасает слово дифференциация акцента: осознают и осознают.

Вообще, в сфере жизни языка внимания и бдительности требуют по-моему не те явления, которые по преимуществу интересуют и тревожат у нас кн. С. М. Волконского, а на западе составителей "академических" словарей. Это все явления, с одной стороны, очень так сказать грубые, бросающиеся в глаза, по большей части незначительные по сфере своего распространения ("местечковые", "слободские"), обнаруживающиеся лишь в очень скромной социальной обстановке (кто, кроме мещанок и писарей, говорит "интересант" - слово, обеспокоившее кн. Волконского, - или "ухо-жор"?) - а с другой, такие, с которыми все равно - средств борьбы не придумаешь. Есть, разумеется, явления другие, куда более тонкие и незаметные, явления порядка прежде всего стилистического, заняться которыми - прямая обязанность филологической критики. Но это - вопрос, выходящий из рамок настоящей статьи.

479